ДЕДУШКА ФОРА
Был громадный размах той истребительной войны…
Жительница Тучкова Анастасия Вдовина обратилась в редакцию «РК» с просьбой опубликовать мемуары ее деда Христофора Яковлевича Колосова, который прошел всю войну сержантом истребительного дивизиона, а после Великой Победы жил и трудился в Рузском районе вплоть до своей кончины в 2004 году. Конечно же, мы согласились напечатать эти бесценные строки, записанные непосредственным участником той великой и страшной поры.
Выпускника Санкт-Петербургского техникума геодезии и картографии 1936 года Христофора Яковлевича Колосова война застала в Новосибирске, на аэрогеодезическом предприятии.
Как отличный специалист, до 1943 года он был освобожден от призыва в армию и выполнял особые задания по картографированию наших дальневосточных рубежей. Но в 1943 году, в связи с расширением наступательных действий наших войск, он тоже был призван в армию. Вот как фронтовик описывает впечатления от военной жизни.
В своих воспоминаниях я хочу рассказать о своем скромном участии в боевых действиях на фронте, о своих человеческих переживаниях, о тех испытаниях, которые выпали на мою долю солдата на войне, о своей военной судьбе. Она, думаю, сходна со многими солдатскими судьбами того военного времени.
Все дальше в седину истории уходят те грозные годы, но время бессильно изгладить в памяти современников то жестокое всенародное горе, горе детей, горе войны. Миллионы убитых, а, значит, миллионы сирот, миллионы калек, значит миллионы несчастных. Каждая семья в стране испытала на себе лишения и приняла долю всеобщего горя. Многие годы, прошедшие с той поры всенародного бедствия притупили остроту чувств от лишений, посланных историей нашему народу. Война была столь жестокой и истребительной, что в сознании порой возникало чувство обреченности и безысходности.
Умолкли тогда в народе песни, посерьезнели дети, бояться стали почтальонов, часто приносивших похоронные извещения с фронта. А сколько слез было тогда в народе! Каждый, уходя на фронт, не наделся вернуться. Был громадный размах той истребительной войны. В феврале 1943 года я прощался с женой, с ее отцом и матерью, с тремя маленькими детьми. Хмурыми, печальными были их лица и неудержимыми слезы. Я пытался шутками успокоить их, но они оставались не услышанными. У меня на сердце небывалая озабоченность, угнетает неизбежная неизвестность. Не последний ли этот прощальный поцелуй с родными?
Первое мое военное назначение — Запасной полк в Бердске. Затем маршевая рота, и — в Омск, в запасную бригаду. Там прошел короткое военное обучение на полуголодном питании (суп из тонких хвостиков морковки и ложка пшенной каши, таков обед) и с короткой ночью для сна. Были поздние «отбои», ранние «подъемы». И вот мы в вагонах с двухъярусными нарами едем на фронт. В Новосибирске медленно, медленно начал свой бег воинский эшелон, словно ему не хочется покидать родную землю. Загромыхал на стрелках и все больше набирал скорость, держа путь на Запад. Замелькали, будки, переезды, побежали навстречу фермы, загудели бесконечные нити проводов вдоль железной дороги. Новобранцы сидят молча, думают каждый о своем, смотрят в открытую дверь. Эшелон мчится как экспресс. Перед дверью вагона проплывают станции с прилегающими жилыми строениями, селения и вновь открываются привольные просторы сибирских полей. Заметное безлюдье окрест. Привычные картины природы и явления обычной жизни повседневной, которые мы не замечали своим взглядом, теперь из двери вагона воинского эшелона они стали для нас необычно значимыми. Все что видели мы сейчас, остается позади. Увидим ли мы это снова?.. Эшелон мчит нас в неизвестность, навстречу войне. Думается, какая она война, какая она будет у каждого из нас? Мы неотвратимо окажемся на войне. И дорога наша к ней все больше сокращается. Тяжелые неутешные думы. Ведь на войне хозяйничает смерть. Это подтверждают встречные эшелоны с ранеными.
Глубокая ночь, а нам не спится. Эшелон идет безостановочно и вот уже затемненная Москва. Она кажется строгой, притихшей, настороженно грозной в своем молчании, в своих военных заботах. Где-то на окраине Москвы взметнулись в темную ночь острые лучи прожекторов, обшаривающих московское небо. Последняя ночь нашего пути: завтра мы окажемся уже на войне. Меркнет стук колес эшелона, убаюкивает, ночь проходит в полудремоте.
Утром мы увидим истерзанные муками войны поля Подмосковья, разрушенные станции, полуразрушенные городки, видны села лежащие в руинах. Поздним утром эшелон загромыхал по мосту через реку Вазуса — приток Волги, на берегу город Зубцова. Здесь мы увидим на берегу у моста разбитую военную свалку техники, вероятно, не так давно побывавшую в бою. Наш эшелон остановился в Ржеве.
Город разрушен, станция в землянке, деревья у перрона изранены осколками снарядов стоят как калеки без пышных крон. Над Ржевом мы услышали незнакомый гул самолета. Это был немецкий разведчик, называемый по фронтовому «рама». Эшелон от Ржева заметно заторопился, прибавив скорость. Чувствовалось, что война теперь совсем близко. Прошло немного времени, и эшелон остановился на станции Мостовая для разгрузки. Эшелон быстро опустел.
Прибывших новобранцев-сибиряков командиры отвели в сторону от железной дороги и начали распределять по подразделениям 219-й стрелковой дивизии. Я попал в артиллерию, в роту противотанковых ружей (рота ПТР) и стал вторым номером в расчете ПТР. Рота была в подчинении отдельного истребительного противотанкового дивизиона 45-мм пушек (ОИПТД). Командир роты показал, как стрелять по танку, как бросать гранату. После полудня начался марш-бросок дивизии к линии фронта. ПТР весит 20 килограммов, боекомплект к нему столько же, плюс личное снаряжение — это приличный груз в походе, около 50 килограммов.
Шли в южном направлении день и ночь с привалом только на обед. Шли через город Белый. Местами дорога шла по заболоченной местности. В этих местах резко ощущался трупный запах не похороненных воинов. Усталость на марше валила с ног. Казалось, будто засыпаешь на ходу.
На второй день к вечеру дивизия достигла линии фронта. Остановились у какой-то высокой дорожной насыпи через разрушенный мостовой проем. Дорога ведет к переднему краю, до него не более 1,5 километра. Подана команда: «Отрыть щели!» Здесь уже недалеко от нас разрывы немецких снарядов. Война совсем рядом. На этом последнем рубеже перед занятием передней траншеи перед противником все прибывшее пополнение без команды принялось писать свои прощальные письма. Думали, утром в бой. Прощался я с мамой и с семьей на этом рубеже жизни и смерти.
Первым номером в расчете ПТР у меня был Молодых Афанасий Елисеевич. И вот какая странность: фамилию, имя и отчество моего первого боевого товарища я ясно помню и никогда не забывал, а прошло с тех пор 52 года.
Сейчас в старческом возрасте иной раз вспоминаешь и не можешь вспомнить фамилию родного человека. Вот так нерушимо врезалось в памяти все, что было увидено и пережито на войне. Афоня был спокойный, уверенный в себе, с ясными голубыми глазами и, чувствовалось, — с добрым сердцем. Он сразу мне полюбился. Мы много рассказывали друг другу о себе, коротая время. Обменялись домашними адресами на тот возможный случай… Завязалась фронтовая братская дружба. Он много поучительного говорил мне о войне и о поведении в разных боевых ситуациях. Очень полезный инструктаж был. Он с первых дней войны на фронте, все время на передовой и ни разу не ранен. У него было чему поучиться.
Солнце клонилось к закату. Громады лилово-багровых облаков причудливых форм нависали над горизонтом. Запад горел кровавым пожаром заката, подчеркивая что-то грозное, подстерегающее нас теперь. Около 2–3 часов ночи к нам подошел командир дивизиона и командир батареи пушек. Командир дивизиона приказал мне поступить в распоряжение командира второй батареи — связным. Мы оба с Афоней просили не разъединять нас, дружба притягивала, но приказ остался в силе.
Через короткое время подразделения дивизии начали движение к переднему краю занимаемых позиций. Мы с командиром батареи зашагали по балке за 45-мм пушками на конной тяге к передовой. Балка в некоторых местах простреливалась, видны были, как молнии, следы от очередей пулемета немцев. За пушками также двигалась повозка с боеприпасами, ее сопровождал старшина, сидевший на бричке. В момент, когда бричка оказалась против седловины-понижения берега балки, пулеметной очередью ранило в живот старшину. Зажимая живот, он упал в темноту. Увидев случившееся, я вспомнил наказ своего сына дошкольника: «Ты, папа, будь осторожней там на войне!» Дочки — одна трех лет, вторая одного года и двух месяцев, — не делали наказов. Они не понимали, куда уходит папа, прощаясь, а сын понимал, что папа уходит на войну и там убивают.
Двигаясь по передовой, я пригибался. Оставив меня в пехотной траншее, комбат пошел с пушками оборудовать огневые позиции впереди траншеи нашей пехоты. Тревожная, бессонная, первая моя фронтовая ночь. Со стороны переднего края немцев с некоторыми интервалами ведется обстрел нашей траншеи очередями разрывными пулями. Такая пуля, задев какую-то былинку близко к нашей траншее, разрывается и мне — необстрелянному солдату — кажется, что немцы совсем близко.
И только падающие шары немецких светящихся ракет на нейтральную полосу дают представление об удалении немецкой траншеи от нашей. Здесь это расстояние не так уж велико — порядка 300-400 метров, наверное. В сознании мысли, обо всей прожитой жизни начиная от детства и до взрослых лет. На этой линии жизнь стала такой весомой, такой дорогой. Как можно смириться с тем, что здесь она оборвется и ее больше не будет? И как не хочется умирать, а смерть здесь совсем рядом… В 300-400 метрах немецкие траншеи. В задернованной балке я заметил отверстие. Попробовал залезть в эту нору, вырытую старательным солдатом, там лежала доска. Попробовал лечь и заснуть, но сон не приходил… Мне стало страшно от мысли, что могу быть засыпан от разрыва снаряда.
Пропасть без вести не хочется больше, чем быть убитым. Лучше умереть на людях. Смерти я не боялся, если такое случится, но, как и каждый, не хотел ее. Боялся только, как и все на фронте, ранения в живот и плена.
К утру появился комбат. Он показал мне, где огневые позиции наших «сорокапяток». На нейтральной полосе стоял подбитый танк, укрываясь от глаз противника, мы шли с комбатом к пушкам. Еле брезжил рассвет, была предутренняя тишина, не нарушаемая ни единым щебетом или свистом какой-то пташки. Противник, видимо, задремал. Утренний воздух был сырым и прохладным. Возвратившись в пехотную траншею, комбат разыскал командира батальона и представил ему меня, сказав, что я связной ОИПТД. С наступлением дня боевая активность немцев возобновилась — начался артобстрел наших позиций. Наши отсыпали редко, словно с ленцой. Прошло достаточно времени, я на дежурстве в пехотной траншее, на глазах у командира батальона. Комбат на батарее. Командир батальона дает мне первое приказание — передать на батарею о готовности, огня без команды не открывать. Короткими перебежками в паузы разрывов, маскируясь за подбитым танком, бегу к комбату и передаю приказание. Спросив разрешения, возвращаюсь в траншею. Комбат остался сидеть на земляной «лавке», сделанной в нише от наклонной щели в глубине около двух метров. По наклонной щели туда вели земляные ступеньки. Комбат вел разговор со старшиной о боевых делах. Старшина стоял на земляной ступеньке в наклонной щели. Они, конечно, не думали, что это были последние минуты их пребывания на войне. Не думал и я, возвращаясь в траншею пехоты, что ухожу от верной смерти, до нее оставалось каких-то 15 минут.
Было прямое попадание в эту щель комбата… Старшина убит, комбат тяжело ранен. Через час-полтора я привел гвардии лейтенанта Ивана Швецова, нового комбата. Фамилию первого комбата я не успел узнать…
Идут боевые будни войны. Я несу огневую службу связного. Моя обязанность — в любой боевой обстановке осуществлять живую связь командования с огневыми подразделениями, с тылами и со штабами. Эта служба очень ответственная и рискованная. Выполнять свою задачу связному приходится под обстрелом противника: на передовой тишины почти не бывает. В таких боевых условиях связные часто погибают, особенно, если связной не способен изучить систему огня противника, методику его ведения и всю местность наших позиций и противника. Особенно детально надо изучить микрорельеф нейтральной полосы, ориентироваться на ней для маршрута передвижения, места возможного укрытия, при этом даже высокая трава имеет значение.
В первой декаде сентября (это было в 1943 году) я стал замечать на нашей передовой лица незнакомых офицеров, пристально всматривающихся в бинокль на местность немецкой обороны. Посещая тылы с приказами о подвозе боеприпасов на передовую, я замечаю концентрацию замаскированной техники — танков, самоходных орудий, артиллерии. На левом фланге пехотной траншеи появились 120-мм минометы под маскировочной сеткой. Чувствуется подготовка к грандиозному сражению в ближайшие дни. А пока на участке фронта без существенных перемен, как сообщали тогда газеты. Портилась погода, моросил мелкий дождь как из сита, небо заволокли сплошные серо-свинцовые тучи.
То сентябрьское утро я запомнил на всю жизнь. С утра 14 сентября 1943 года в районе речки Вотра Смоленской области было пасмурно. Командир батальона 710-го стрелкового полка майор Мутор, человек низкого роста, коренастый, с широким румяным лицом, на вид лет около 30, по телефону повторил какие-то цифры. Его лицо выражало глубокое волнение. Он, вероятно, знал о предстоящей операции, и цифры, наверное, определяли ее начало по времени. Как потом стало известно, предстояло осуществить прорыв немецкой обороны на участке фронта 1-го батальона 710-го полка 219-й стрелковой дивизии, которым командовал майор Мутор. Осуществлять прорыв дивизии были приданы резервные части разного назначения.
По мощности операции она, вероятно, была армейского или даже фронтового масштаба. Кодовое ее название — «Прорыв смоленских ворот». Около 10 утра «заговорила» наша артиллерия. С каждой минутой канонада нарастала. В траншее не слышно разговора рядом сидящего солдата. Уши заложило, сидим, открыв рот. Неприятель немедленно открыл огонь по нашим позициям из всех стволов всей артиллерии и минометов. Разрывы ложились на бруствер траншеи, рвались впереди ее и позади. Траншея будто качалась. Такое ощущение от силы перемещения воздуха при непрерывной стрельбе нашей артиллерии и от разрывов немецких снарядов. Командир батальона, возбужденный боем, передал команду по цепочке сидящих в траншее солдат: «Связного ОИПТД ко мне!» Я встал перед ним в решительной подтянутости, он приказал передать комбату, чтоб открывал огонь по целям. Ревела канонада на многие километры вокруг, поле сражения заволокло единым смрадом, дрожала земля от разрывов, летели осколки, брызги земли и пыль. Я бежал по «полю смерти», не помня себя, к подбитому танку, и передал приказ комбату. Переведя дух, прислушался к бою, заметил, что огонь немцев ослаб. Подавлены его огневые точки. Собрав всю свою волю, подобно сжатой пружине, я делаю бросок к пехотной траншее и докладываю командиру батальона о выполнении приказания.
Около полутора часов не замолкая, гремела канонада — это так называемая артподготовка. Под конец мы услышали позади необычный рев — это «катюши» давали свои уничтожающие залпы. Через наши головы летели огненные смерчи и реактивные снаряды, они летели огненными болванками. В общем гуле артиллерийского боя из глубины нашей обороны приближался какой-то мощный гул другого тона. Это наша штурмовая авиация подходила к переднему краю на бреющем полете. Наша артиллерия стихла. Штурмовики стремительно пронеслись над нами — одна волна, вторая, третья, четвертая. Слышно было уханье от разрывов авиабомб в глубине обороны противника. Не имея паузы за штурмовиками, к нашей траншее приближался рокот моторов наших танков. Они лезут и лезут через нашу траншею, мы лежим на ее дне и видим их бронированное «чрево». Они устремляются в зону прорыва. За танками поднялась пехота в атаку, сорокопятчики в ее рядах. Противник сломлен и не оказывает сопротивления. Необычный подъем духа страшнее картины человеческих смертей. А наши сердца окаменели от ужасов войны. В ближнем тылу у нас высоко в небе плавает стратостат. Вероятно, высокое командование наблюдает за боем. Словно умелый дирижер управлял этой «музыкой» боя. Все рода войск действовали согласованно во времени между собой с точностью до минуты. Операция прорыва смоленских ворот — самое значительное событие в моей военной судьбе.
Когда наступающие наши войска втянулись в зону прорыва, командир батареи мне и старшему сержанту Соловьеву приказал произвести разведку на первом фланге: «Есть ли там, в селении, немцы, чтобы установить границу прорыва». Попросив карту этой местности у комбата, мы с Соловьевым отправились в разведку. Нам нужно было пройти основной балкой, впадающей в речку Отря. Слева в эту балку на нашем пути впадают более короткие балки и менее глубокие. Последняя балка из них как раз граничила с тем селением. Цель нашей разведки — узнать, занято ли село немцами или граница прорыва шире.
Идем последней короткой балкой, приближаясь к селению с осторожностью. Соловьев с гранатой в руке, я с автоматом наизготовку сзади его на три шага. В левом борту по ходу в балке заметили несколько землянок, завешанные плащпалатками. В каждую из них с возгласом «Хонде хох!» заглядываем, отбрасывая автоматом палатку. Они пустые. А в конце балки (в ее вершине) оборудован навес, конюшня и пологая широченная лестница вправо, выводит лошадей к селу. Конюшня пуста, ничего исправного из сбруи нет. Мы посчитали, что немцы отступили, и смело пошли по лестнице к селению. Правый порядок домов был близко к балке, а левый подальше, метрах в 150 от балки. Только вышли мы на картофельное поле перед селением, из-за правого крайнего дома нам предупредительно машут руками наши бойцы (тоже разведка). Один с забинтованной головой. Мгновенно с этим из левого порядка, из крайнего дома застрочил пулемет. Я упал в картошку. Соловьев метнулся за крайний дом справа. Эта разведка чуть не сгубила нам жизни. Но почему-то немец сплошал, и очередь нас не сразила.
Около полгода я нес службу связного. 180 дней и ночей на открытом воздухе зимой и летом, и в осеннюю грязь, всегда в движении и всегда под обстрелом противника. Были короткие периоды, когда приходилось быть в расчете орудия. Один раз на танкоопасном направлении мы сидели взводом (два орудия) ожидая немецкие танки. Дело было ночью, дивизия атаковала противника с целью выравнивания линии фронта. К счастью, танков не было. Однажды, будучи в расчете, мы находились во втором эшелоне. Ночью из штаба передали команду — прибыть к штабу. Ездовые верхом с пушками потрусили по шоссе, а мы — состав расчетов — бежали за орудиями. Слышим, свистит мина — сейчас будет разрыв. Двое упали вниз лицом на шоссе, их обоих тяжело ранило. Третий метнулся влево от дороги по мосту через канаву к уцелевшему сараю, в пространство между сараем и домом (ворот не было). Ему изранило ноги до колен множеством мелких осколков.
Я хотел укрыться за углом палисадника перед домом, но, не рассмотрев канаву, упал в нее. Осколок мины так сильно ударил по моему каблуку, что нога онемела на несколько минут. Не верилось, что она целая. Пробовал шевелить пальцами, не хлюпает ли кровь. Все обошлось благополучно. Я один счастливо отделался в этом случае. Первое орудие ускакало благополучно.
В одном месте на переднем каре наша батарея стояла на пологом склоне в сторону противника, далеко внизу, вероятно, был водосток. В траншее оказалось несколько офицеров, мой комбат и я с ним. Вероятно, немцы заметили скопление и начали минометный обстрел. Я насчитал около 20 разрывов, и все «перелет», а мы с затаенным сердцем ждали «свою». В этом месте еще и снайпер выслеживал нас. Командиру орудия Ивану Моргуну пуля попала в грудь, в сердце. Сквозное ранение увидел я, когда разорвал гимнастерку.
Последний вздох он сделал у меня на руках. Окровавленный комсомольский билет я передал комбату. Моргуна похоронили здесь же, под березками. Направляясь с передовой, с боевым донесением в штаб дивизиона, я шел краем леса, вдоль шоссейной дороги, ее держал под обстрелом противник. Мина разорвалась рядом со мной в дорожной канаве, заросшей кустарником. Быть бы мне изрешеченному осколками, но кусты погасили множественные осколки, и только один маленький впился мне в бедро левой ноги. Случилось это в районе селения Мураги Смоленской области. С неделю похромал при штабе и — снова на огневую службу. Со временем от пребывания в боевых условиях стала вырабатываться привычка.
Появилась даже уверенность, что останусь жив. Масса случаев, все не перечислишь, близкие разрывы снарядов, мин противника стали восприниматься как обычное дело. Это значит, «солдат обстрелян». А время постепенно приближало Победу, и мы чувствовали это.
В 1944 году меня отозвали из ОИПТД во взвод управления штаба артиллерии дивизии. Как бывшему топографу, мне предстояло выполнять в штабе артиллерии дивизии оперативную работу в роли старшего чертежника. Я оформлял оперативную карту на линию фронта обороны дивизии под руководством начальника штаба артиллерии дивизии и его помощников. Вместе с этим, как прошедший хорошую школу на передовой, я всегда сопровождал командующего артиллерией дивизии и начальника штаба при их посещении командных пунктов дивизии, и в поездах, и на совещаниях в корпусе и в штабе армии.
Штабная служба — это бессонные ночи, напряженная, ответственная и всегда срочная работа. Расположение штабов дивизии и артиллерии дивизии, по приказу свыше, были в незначительном удалении от передовой. Опасность артобстрела штабов и налета авиации противника всегда имелась. Были случаи, когда штаб артиллерии располагался в палатке, и это было зимой. Однажды случилось так, что все офицеры штаба отсутствовали. Начальник штаба для дежурных обязанностей по штабу оставил меня. Сколько-то часов я командовал штабом — запрашивал боевую обстановку в артиллерийских частях и докладывал о ней в корпус.
Последние бои вели наши войска на фронтах от Баренцева до Черного моря. Приближалась Победа. В апреле 1945 года дивизия вышла из боев во второй эшелон и сосредоточилась в районе Добеле — Латвия.
Через какое-то время она стала грузиться в эшелоны для передислокации в Румынию. Сосредоточилась она под Бухарестом. Здесь текла мирная жизнь далеко от фронта. Непривычная тишина, голубое небо и горячее солнце. Дивизия в резерве, несет мирную службу, но в готовности № 1. Мы чувствовали, что война для нас закончена, впереди ждут счастливые радостные встречи. Здесь мы и встретили Победу. Незабываемое мгновение счастья испытал каждый воин и запомнил его на всю жизнь!
За образцовое выполнение заданий командования на фронте и проявленные при этом доблесть и мужество я награжден медалью «За отвагу», Орденом Красной Звезды. А также грамотой, в которой написано: «За время службы в составе 219-й стрелковой Идрицкой краснознаменной дивизии за отличные боевые действия против немецких захватчиков удостоен трех благодарностей Верховного главнокомандующего генералиссимуса Советского Союза товарища И. В. Сталина». Также мне были вручены медаль «За Победу над Германией в Великой Отечественной войне 1941–1945 годов» и Орден Отечественной войны II степени — за храбрость, стойкость и мужество, проявленное в борьбе с немецко-фашистскими захватчиками и в ознаменование 40-летия Победы Советского народа в Великой Отечественной войне 1941–1945 годов.
Ну, а медаль «Ветеран труда» вручили мне за долголетний добросовестный труд. 11 августа 1945 года наша дивизия из Румынии прибыла в Одессу. Была незабываемая встреча с одесситами.
Наша армия первая после войны входила в этот город. Родина-мать встречала своих сыновей, воинов-победителей. Все одесситы от мала до велика стояли на улице по маршруту движения войск. Играли оркестры, гармошки, люди пели песни, были радостные улыбки на лицах людей, и была радость со слезами на глазах. Это было неописуемое ликование человеческих сердец, неповторимое чувство по силе душевного подъема всей массы людей военных и гражданских. Одесситы прижимали к груди свои маленькие подарочки и вручали их каждому воину-победителю, как символы неизмеримой народной благодарности за отвоеванное счастье жизни для всех людей. Они вынесли из своих квартир навстречу победителям свою любовь и гостеприимство.
На тротуарах стояли столы на коврах, а на столах цветы, яства и вино. Одесситы обнимали и горячо целовали солдат, угощая вином и снедью. Артиллеристы — по-отцовски бережно! — нежно брали на руки хрупких, худеньких детишек, бежавших рядом, сажали их на ствол пушки и, придерживая, шагали по маршруту. На лицах детей была написана радость, в глазах сияло счастье.
На площади Куликово поле открылся митинг. Ораторы говорили о тяжелом военном пути, который прошли вместе за 1418 дней и ночей к этой Великой Победе. Говорили о безвозвратных потерях, о пережитых ужасах войны, вспоминали павших боевых товарищей, и это бередило сердца. Некоторые фронтовики, не раз смотревшие смерти в глаза, теперь украдкой смахивали непременную слезу на сырую землю Одессы.
Мы несли теперь в Одессе службу мирного времени, часто бывали в городе, купались в море, любовались его бескрайним простором. В нем очаровательная красота и покой. Глядишь в морскую даль, до горизонта, и спокойно, безмятежно становится на душе. Море всегда красиво. Первые утренние лучи восходящего солнца малиновым отблеском разлетаются на его спокойной необозримой глади.
В полуденную жару, когда солнце в зените, оно манит в свои зеленоватые прохладные воды, и пенный жемчужный гребень волны набегает на тебя и с легкостью кидает к берегу. В вечерней тишине далеко на горизонте громадный ярко-оранжевый диск солнца, купаясь в золотисто-пурпурном закате, погружается в пучину, оставляя на поверхности вод кроваво-вишневый след. А в лунную ночь оно блестит прибрежной рябью, убегающей вдаль.
Здесь у моря так глубоко ощутил я счастье жизни, счастье мирного покоя. Скоро мы, сибиряки, оказались в вагоне поезда, который помчал нас домой. Какое это желанное, дорогое слово — домой!
В сентябрьское солнечное утро 1945 года я поднялся на родное крыльцо и переступил порог маленькой материнской комнатки в доме сельского типа. Мама была одета по-праздничному, в самое лучшее, что у нее было. Наверное, эта встреча была самым большим праздником во всей ее жизни. Она стояла передо мной, маленькая, чуть сгорбленная, седая, в старческих морщинах лицо. Выцветшие глаза ее такие ласковые и по-матерински добрые смотрели на меня с еле заметной счастливой улыбкой. Я стоял перед ней в шинели, с мешком у ног, сняв пилотку.
Она, такая легкая, упала мне на грудь, обняв меня обеими руками за шею. Я тоже обнял ее и при поцелуе на своей щеке почувствовал ее горячую слезу. Как раненая птица, сильная в своей агонии бьется в руках охотника, так мое сердце билось в груди, отдаваясь болью. Свершилась долгожданная материнская встреча с сыном — солдатом, за которого она всю войну молилась. Это счастье ни с чем несравнимо!
Это счастье на всю оставшуюся жизнь мне никогда не забыть!
Через несколько дней меня ожидала встреча с семьей.
Поезд пришел в Новосибирск вечером. Город слабо освещен, заметил я. Оказалось, в квартирах светят «коптилки». В большом волнении делаю последние шаги к родному порогу, за которым оставил тогда семью, уходя на войну, и не знал, вернусь ли? И вот чудо!.. Я тихо стучу в дверь. Семья не знала о моем приезде. Жена открыла дверь, ее ноги подкосились, и она упала в мои объятия в слезах радости и счастья. В комнате полумрак, рядом стоит сын, вид у него сиротливый, не по-детски серьезный, к нему еще не пришла радость встречи. Я схватил его на руки и начал целовать. Его лицо светлеет, сияет счастливой улыбкой. Он спешит рассказать мне о событиях своей детской жизни. Он как-то посмелел, повеселел. Завтра он расскажет ребятам, что у него пришел папа с войны, и он теперь не будет сиротой. Двух дочек нет дома — они в больнице, с ними свидание завтра. Бабушка их умерла.
Сколько новостей в рассказах жены и детей о событиях их сиротской жизни без меня!
Побежали наши счастливые будни. В дом вернулась прежняя жизнь. Вернулся кормилец с войны. Это безмерное счастье семьи…
